[khooson]

как говорил один человек, "чтоб мне на рельсах заснуть".

Соня влезла на грязный подоконник, поджала колени и сжалась в молчаливый комок, одетый в грязный больничный халат и косынку, сбившуюся с облака темных волос. Главный врач резко отругал молодую женщину за «разгильдяйство» . В двадцать два года Соня Бартош – красивая, темпераментная, со страстным взглядом, обжигавшим даже мимолетно, заживо была похоронена в четырех стенах военного госпиталя. Она ненавидела войну и тех, кто ее начал. Все громкие слова, брошенные на алтарь самодовольства политиканов, обернулись для Сони стонами раненых, бесконечными часами дежурств возле умирающих, стойким запахом смерти, летавшей здесь, как и мухи, как и пыль, как и тополиный пух, вымокавший в крови вместе с бинтами и корпией, которой вечно не хватало…
Конец мая. Тогда почему в Городе такая нестерпимая жара, будто ад выкипел из-под земли и все дьявольские печи заработали здесь, среди серых каменных зданий и пыльных обочин?!
Соня давно не плакала. Она разучилась горевать так, как было принято горевать всем женщинам – матерям, дочерям, сестрам и невестам. Ее черные глаза были сухими и горячими, как угольки, а руки четко выполняли любую работу. Не во имя победы идеи. Во имя жизни, которую так редко удавалось выцарапать из котла второго июня войны.
- Куда этого?
- Не знаю, даже в коридоре места нет.
- Несите туда.
- Куда? ослеп? здесь…
- Почему не вынесли тело? Где эти чертовы санитары? скоро мы все поляжем от тифа рядом с нашими солдатами!
Соня вжалась в угол окна.
Не хотела она никому помогать. Сил не осталось.
- Сюда…сюда…
- Откуда такого?
- С юга. Изувечило парня.
- С юга? Значит, и там уже все пошли под топор, даже курсанты?
- Сейчас дыры в плане закрывают даже детьми.
Тишина. Снова тишина, в которой растворялись только хрипы и глухие стоны раненых.
Соня ткнулась лбом в судорожно сжатые колени.
- Эй, сестренка, не плачь…
Она вздрогнула.
Еще недавно пустовавшее пространство у соседнего оконного проема, забитого досками, занимала койка с раненым. Парень с двухдневной щетиной на впалых щеках, с резко обозначенными скулами. Загорелый – и потому не такой бледный. На запекшихся губах подрагивала насмешливая улыбка.
- Вон какая глазастая…аж жжет, - чуть слышно произнес он. – Не плачь.
Соня молча сползла с подоконника, подошла и остановилась у края койки.
Он слегка похлопал по грязной подстилке.
- Приходи в гости, не стесняйся.
Соня села и взяла в свои ладони эту руку. Обожженная, грубая.
- Как ты тут, сестренка?
- А ты?..
Парень улыбнулся, и шрам у левого виска обозначился сильнее.
- Как по дороге в рай. С ангелом по правому борту. Хочешь, угадаю, как тебя зовут?
Соня покачала головой.
- Потому что сама цыганка?.. – хороший у него был смех, с хрипотцой, еще мальчишеский.
- Ты угадаешь, а завтра забудешь…Дин Маршалл.
Брови парня дрогнули.
- Ты гляди-ка…и правда цыганка. Скажи, Кармен, я буду еще летать или меня спишут на запчасти в ангар при завхозе?
Серо-голубые глаза смеялись, но была в них и бесконечная тоска.
- Я не цыганка. Я не знаю, - тихо откликнулась Соня, посмотрев около полуминуты в эти веселые и рвущие душу глаза.
- Тогда принеси мне водички. Попить. Эти проклятые белохалатники собираются отгрызть от меня несколько кусков, я знаю. Но сначала бы водички хлебнуть…принесешь?
Она сходила за жестяной кружкой и ведром, принесла тряпку и пока он пил, а она держала растрепанную светло-русую голову, гадала – сколько ему лет?
- Нравлюсь?
Соня улыбнулась краешком губ. Так мог спросить жадный до ласки школьник.
- Всем нравлюсь. Хоть убей. Только комэска недоволен. Маршалл, говорит, не нравишься ты мне…ни хрена не нравишься.
Он говорил вполголоса, а Соня слушала, слушала…
Он рассказывал, где родился: приморский южный город, откуда его перебросили в степи, потом снова на юг, но уже на материке. Море, небо, ветер, горы и степи – все это выходило по его словам не координатами на карте полета, а однокурсниками из летной школы, девушкой-художницей, мольберт которой он разбил и нагло свалил вину на товарища, молчуна и отличника учебы… Выпускной бал, драка и рассвет. Взрывы, катакомбы, первый сбитый немец, а потом еще, еще и еще… "Дорнье" – «летающий карандаш», "ланкастеры", "галифаксы", "харрикейны", "мессершмитты", "спитфайры", "стерлинги", "савойи-семьдесят-девять-эс", "юнкерсы-восемьдесят-восемь-эс" - штуки, как, поблескивая азартным взглядом, называл их Дин, "гладиаторы", "хэмпдены", "маччи-двести-эс", "бленхеймы", "фокке-вульфы", "бофайтеры", "сордфиши" и "хейнкели", восемьдесят седьмые юнкерсы - «штуки»…Он говорил о самолетах так, как если бы сам был одним из них. О людях не говорят с такой горячностью. Соня чувствовала, как сильно он сжимает – до боли – ее пальцы.
- Ты видела когда-нибудь взлетную полосу – поле? зеленое, а по ней, как черная смородина – наши машины? Сестренка, душу дьяволу продашь, чтобы понять это чувство – когда идешь на взлет, забираешь шасси, набираешь высоту, рычаг вверх – а внизу за тобой целое поле…и оно отрывается от земли за тобой. А потом то облако…было таким густым и плотным, что я ничего не видел, кроме кабины. Я ничего не понимал, потому что за минуту до этого небо было чистое и голубое и нигде не было ни облачка... Чтобы выбраться из облака, я начал снижаться. Я летел все ниже и ниже, но по-прежнему находился в нем. Я знал, что слишком низко лететь из-за гор нельзя, но на высоте шесть
тысяч облако все еще окружало меня. Оно было таким плотным, что я ничего не видел, даже носа машины или крыльев. Пары на лобовом стекле превращались в жидкость, и струйки воды бежали по стеклу. Горячий воздух двигателя высушивал их. Никогда раньше я не видел такого облака. Оно было плотным и белым у самой кабины. У меня было такое ощущение, будто я лечу на ковре-самолете, сижу один-одинешенек в этой небольшой кабине со стеклянным верхом, без крыльев, без хвоста, без двигателя и без самолета... – голос Дина выныривал в усталом сознании Сони и снова звучал глухо, будто эта исповедь произносилась с того самого неба, о котором говорил пилот. - Я знал, что мне нужно выбираться из этого облака, поэтому я развернулся и полетел от гор на запад над морем. Согласно высотомеру, я снизился намного. Я летел на высоте пятьсот футов, потом четыреста, триста, двести, сто, а облако все еще окружало меня. Я перестал снижаться, потому что знал, что это опасно… Потом совершенно неожиданно, точно порыв ветра, меня охватило чувство, что подо мной ничего нет, ни моря, ни земли, вообще ничего, и я медленно намеренно задросселировал двигатель, с силой отдал ручку вперед и вошел в пике. На высотомер я не смотрел. Я вглядывался в белизну перед собой за лобовым стеклом и продолжал пикировать. Ручку я держал в положении "от себя", сохраняя угол пикирования, и продолжал всматриваться в обступившую меня обширную белизну. Я даже не задумывался, куда лечу, а просто летел…
Его рассказ прервал вой сирены.
- Будут бомбить, - прошептала Соня.
Маршалл не шевелился. И тут она поняла, что, замолчав, Дин просто провалился в сон. Глубокое забытье.
…На утро к нему пришли.
Соня, перевязывавшая раненого в двух койках впереди от Маршалла, видела невысокого брюнета с мрачным взглядом исподлобья и сером берете ВВС со значком «Сопротивление Уклонения Выживания и Спасение».
- Марш, ты все так же валяешься и в потолок плюешь? – немного гнусаво протянул он развалившемуся на койке Дину.
- А ты все так же плаваешь топориком во время посадки, Каррэн? – в тон ему хмыкнул раненый пилот и закинул руки за голову.
- Долго еще?
- Если ты почешешь то, что таскаешь в приборной доске под этой тряпочкой, - Дин кивнул на берет Каррэна, - то я выйду отсюда сегодня вместе с тобой. Какого черта нужно кромсать меня под лычки, если я могу уже вечером сделать пару вылетов?
- На тот свет? Или мне перестрелять весь медперсонал, чтобы вытащить тебя отсюда? – холодно отрезал его посетитель. – Никто не гнал тебя под те юнкерсы. Задача была – разведка.
Маршалл отвернулся.
- Катись…товарищ капитан.
- Лейтенант Маршалл, ты говоришь со старшим по званию.
Дин сел на койке, его сжатые губы побелели.
- Я говорю со старшим по званию ослом, Майк. И если не хочешь, чтобы я тебя отправил в полет прямо сейчас – через окно, то катись!
Каррэн побледнел еще сильнее, чем Маршалл.
- Я выполняю приказ. Навестить тебя…
- …просило командование? так скажи, что я еще не подох смертью храбрых, пусть не спешат ставить галочку! – оборвал его Дин. – Катись к черту, Кар, ты не можешь сделать абсолютно ничего! даже выбить у этих белохалатников дееспособного пилота!
Соня взяла таз с грязными бинтами и подошла к ним двоим. Маршалла ждала перевязка.
- Она спрашивала о тебе. Я передам, что ты идешь на поправку.
Каррэн развернулся на каблуках и пошел дальше по коридору.
Соня видела, как сглотнул и быстро облизнул сухие обветренные губы Дин.
- Спрашивала…какого черта он врет… - прошептал он, не отрывая взгляда от спины удаляющегося капитана, он перевел взгляд на Соню. – Что сестренка, немного побалуешь меня?
Перевязка, мучительная, болезненная до воя, делала лицо загорелого Маршалла грязно-серым, как простыня. И все-таки он находил в себе силы не терять сознание. Словно горячая жизнь билась в нем с такой энергией, что могла бы послужить горючим для его любимых «дорнье»…
Каррэн приходил каждый день. Каждый раз в разное время. Соня как-то раз видела, что его не пускает дежурная медсестра. Он с тем же мрачным упрямым выражением слушал ее доводы и все равно каким-то образом прорывал эту блокаду занудного больничного речитатива. В четверг они сильно поругались. Сорвался и обычно спокойный капитан.
И в пятницу он не пришел.
Соня видела, как щурился Маршалл. Он курил, хотя врач устроил ему скандал. Где Дин доставал курево, было непонятно. Но он умел раздобыть все, что хотел. Даже не вставая с койки.
Каррэн не пришел и ночью.
Во время перевязки на следующий день Маршалл потерял сознание. Ампутация, назначенная на следующий день, откладывалась – в госпитале не было ни капли морфия.
Каррэн не пришел.
Вечером в субботу Дин подозвал Соню.
- Передашь Каррэну, тому капитану, что шлялся сюда несколько дней. Помнишь его, сестренка?
Соня кивнула.
- Если он придет, - запнувшись, добавил пилот. – Если придет.
Большинство раненых переводили в госпиталь за пределы Города. Бомбежки участились. В городе становилось смертельно опасно. оставались только несколько людей из медперсонала и раненые, которые не могли быть перевезены без риска оказаться на том свете из-за тряски в пути.
…Прошло полгода после того дня.
Соня вспоминала о нем, как будто смотрела через закопченное стекло, в которое разглядывают затмение солнца. В походном госпитале в коридоре ее ждал человек в куртке ВВС. Соня помнила о Майке Каррэне. Но именно в тот момент соотнести с этим человеком мрачного капитана из Городского госпиталя она не могла. Его лицо стало каменным.
- Вы были медсестрой в Эн в конце мая этого года?
Соня снизу вверх рассматривала мужчину. Не парня. Мужчину.
- Марш…Лейтенант Дин Маршалл…
Какими путями он нашел ее, Соня не знала. Только в безумии войны Каррэн сделал это.
- Он должен был оставить вам что-нибудь. Я знаю.
Не просьба, а приказ прозвучали в немного гнусавом голосе.
- Оно у меня в вещах, - вполголоса ответила Соня. – Пойдемте, я отдам вам письмо.
Он ждал, пока она открывала ящик, пока перебирала тонкие листы…и наконец, протянула ему небольшой конверт с надписью «Майклу Каррэну, капитану ВВС, часть 28/07-01».
Руки капитана задрожали, он сжал зубы, так что желваки заиграли на лице. Он уставился на почерк – резкий наклон влево, острый и колючий.
- Вы не можете его найти?
Каррэн кивнул так медленно, что, казалось, все его тело одеревенело и он не в силах был шевелиться.
- Полгода. Нас перебросили в другой конец материка…Полгода…ничего.
Он уставился на маленькую Соню, глядя на нее то ли с ненавистью, то ли с мольбой.
- Где его искать?!
Соня Бартош выпрямила плечи и отвела глаза.
- Я не цыганка. Я не знаю.

а где-то Майк Каррэн ищет лейтенанта Дина Маршалла.
и меня это уже, к счастью, не касается. читаю без боли и уколов совести.
наконец-то.